Когда Геллерт наконец-то добрался до своих покоев в Нурменгарде после бешеной круговерти последних двух суток, то думал, что уснет, как только коснется головой подушки. Но он все лежал и лежал на широкой мягкой кровати, широко раскинув руки, смотрел в темноту и слушал, как с кончика самой длинной стрелки напольных часов срываются и падают в пасть времени секунды. Спать хотелось невыносимо, но разум держал его в напряжении, не давал расслабиться.
Я в безопасности, повторял себе Геллерт раз за разом, я дома, все закончилось, и я дома, все прошло точно по плану, теперь можно выдохнуть и закрыть глаза… Ну же, засыпай!
Но сон не шел. Чего-то не хватало, какой-то детали, без которой мозг отказывался подарить ему восемь часов забвения, и Геллерт ничего не мог поделать. При одной только мысли о снотворящем зелье его начало мутить, схожую реакцию вызывала и идея пропустить бокал-другой огневиски. Как не стыдно в этом сознаваться, но ему, похоже, требовалось нечто совсем иное.
Геллерт закрыл глаза, и перед глазами вновь встала глухая пыльная камера в подземельях Американского министерства магии.

Он сидит, магически прикрученный к стулу, который появляется в его камере только перед допросами. Очередной допрос, с пристрастием или нет, занимает его мало, но возможность увидеть других людей, пусть даже и очень недружелюбно настроенных, заставляет сердце биться чаще. Он досадует за себя за эту слабость и в то же время предвкушает новую встречу. О, дорогая Серафина, не разочаруй меня — придумай что-нибудь новенькое, что-нибудь, чего я еще не видел, не пробовал, не побеждал… И она не разочаровывает. В камеру входит девять человек, и в ней сразу становится тесно. Семеро — авроры, восьмая — Серафина, а девятого он не может опознать. Невысокий маг прижимает к груди какой-то овальный предмет и не смотрит на опасного заключенного даже украдкой.
Зато госпожа президент оглядывает его с головы до ног и холодно кивает.
— Мне доложили, что вы пытались выпросить у охраны палочку…
Геллерт ушам своим не верит — неужели его саркастичный ответ на издевательский вопрос, не нужно ли чего заключенному Гриндельвальду, они приняли за чистую монету? — а Серафина уже продолжает:
— И приняли меры, чтобы ни одна палочка не смогла попасть к вам в руки. И оборотное зелье тоже. Приступайте, мистер Оксли.
Маг со странным, отрешенным лицом медленно вытягивает руки, овальный предмет выплывает из них и повисает в воздухе, и Геллерт понимает, что перед ним очень большое кожистое яйцо. И что яйцо это пульсирует. Мистер Оксли взмахивает палочкой, и на тонкой оболочке образуется разрез, из которого на пол льется зеленая вонючая жижа. А затем из разреза показывается маленькая когтистая лапа, вцепляется в край. Мистер Оксли тут же хватает лапу одной рукой, затянутой в перчатку из драконьей кожи, и тянет вверх, пока не вытягивает отчаянно извивающуюся…
Да, дорогая Серафина нашла, чем удивить! Геллерт читал о таких существах, но никогда до этого не видел их воочию. Новорожденная чупакабра, наполовину ящерица, наполовину койот, выращенная в алхимическом яйце, как гомункул, — редкая тварь! Редкая и очень ценная, ведь лучшего охранника не сыскать. Особенно, если как следует привязать ее к охраняемому объекту.
Презабавная картина мелькает в голове и, не выдержав, он начинает смеяться.
— Серьезно? Дорогая Серафина, неужели вы и впрямь намерены скормить этой очаровашке мое семя? Не знал, что вы такая, кхм, затейница!
Кто из авроров насылает заклинание, Геллерт не видит, но на шею словно накидывают невидимую удавку и стягивают так, что он даже хрипеть не может, лишь почти беззвучно сипеть.
— Обойдемся вашей кровью, мистер Гриндельвальд, — отвечает госпожа президент, и на лице у нее такое отвращение, будто он только что сделал ей непристойное предложение.
Да что ж такое — в МАКУСА совсем не понимают шуток!
Тем временем мистер Оксли делает несколько шагов вперед, и вот уже дергающее лапами, безнадежно пытающееся прокусить драконью кожу существо оказывается прямо перед ним. Глаза у чупакабры затянуты пленкой, так что на него она не обращает никакого внимания, вся ее ярость направлена на схватившие ее пальцы. Но это только пока. Геллерт знает, что сейчас произойдет, но ощущает лишь нетерпеливое предвкушение.
Еще одним невербальным заклинанием ему вытягают вперед правую руку, рукав тюремной робы исчезает, обнажив бледную кожу. Чупакабру подносят к его руке, та слепо обвивает ее лапами и наконец-то — наконец-то! — чувствует живую плоть и кровь. Тварь издает звук, похожий на человеческий стон, и впивается в предплечье длинными и тонкими, как иглы, зубами. Ощущение такое, будто руку протыкают насквозь раскаленными спицами, но Геллерт держит улыбку. Бывало и больнее.
Чупакабра вцепляется в руку всеми шестью когтистыми лапами и сосет кровь, давясь и причмокивая. В горле у нее начинает что-то клокотать, будто там перекатываются камешки. В жадном нетерпении она исполосовывает его руку когтями, похожими на миниатюрные бритвы, и улыбаться Серафине становится труднее — и одновременно легче, потому что голова начинает кружиться, и боль отступает куда-то на задворки сознания.
— Это нормальная реакция? — голос Серафины слышен словно издалека.
— У кого? — спрашивает мистер Оксли.
— У этой чупакабры.
— Ей очень нравится его кровь, но тем лучше — привязка будет сильнее.
Глаза у Геллерта закрываются сами собой, но он кожей ощущает, как сгущается от невербальных заклинаний воздух в камере. Привязка, лениво думает он, от меня к чупакабре, а от нее — к ее создателю. Тварь почует меня везде, найдет в любом обличье и тут же выдаст своему творцу. Умно, моя дорогая Серафина, умно. Ты задала мне интересную задачку, тем увлекательнее будет ее решить.
Видимо, в какой-то момент он теряет сознание, потому что следующее, что он помнит — темнота, тупая пульсирующая боль в правой руке и странный звук совсем рядом с его головой, у шеи. Что-то среднее между клокотанием, урчанием и змеиным шипением — то громче, то тише, но несмолкаемо. Геллерт вспоминает, что произошло, и начинает смеяться.
Чупакабра, ну надо же!

В темноте спальни он открыл глаза. Вот чего ему не хватало — звуков сопящего Антонио, вернее того, что у него выходило вместо сопения. Детеныш всегда оглушительно урчал и клокотал во сне, и если сначала это дико раздражало, то потом…
Геллерт сел в кровати, пораженный неожиданной мыслью. Он не может заснуть из-за привязчивого, как щенок, Антонио? Из-за того, что не слышит этого захлебывающегося от восторга клокотания? Да нет, бред!
Еще через полчаса Геллерт был вынужден признать — да, тролль побери, он не может заснуть именно по этой дурацкой причине! Антонио остался на другой половине земного шара, наверняка уже пробрался в канализацию и пробует на вкус кровь других теплокровных существ. Без постоянной подпитки его кровью связь вскоре ослабнет достаточно, чтобы можно было безболезненно разорвать привязку, и тогда созданный в МАКУСА гомункул окончательно превратится в еще одну экзотическую тварь, которую — вот ирония судьбы! — американские магические законы запрещают держать на территории США.
Еще через час, когда небо за окном начало светлеть, Геллерт констатировал еще один неприятный факт — он так и не смог заснуть. И перестать думать о глупом Антонио тоже не смог. Чупакабры становились идеальными стражниками, это правда, но того, кто тебя сторожит, при желании и терпении можно превратить в того, кто тебя охраняет. И Геллерт начал с того, что дал маленькой твари с любопытными желтыми глазами имя.
Антонио любил, когда ему чесали пузико — чешуя там была тоньше, мягче, как змеиная кожа, а еще он любил дремать, прижавшись к шее, когда Геллерт спал на полу, или к ноге — если спать приходилось прикрученным к стулу. Дрессировке он поддавался удивительно легко: то ли потому, что был понятливым от природы, то ли благодаря их кровной привязке. В любом случае, Антонио быстро понял, что нежничать с Геллертом позволительно, лишь когда они остаются одни в темноте, а на свету и в присутствии других двуногих требуется шипеть и щелкать пастью. И, самое главное, предан теперь он был исключительно одному только Геллерту, а потому и глазом не моргнул, когда его место занял другой человек: ведь Геллерт велел ему ждать, пока он не вернется.
Антонио терпеливо ждал — и так радовался, когда в карете Геллерт взял его на руки, что тот не утерпел и почесал ему пузико, хотя сначала сразу же хотел выбросить его в реку. Привязка все еще работала, и по месторасположению чупакабры легко можно было вычислить и того, кто находился с ним рядом. Поэтому Антонио отправился вслед за Шпильманом в Гудзон, а Геллерт направил фестралов в Европу. Конец истории.
Еще через час, полностью одетый, Геллерт отдавал последние распоряжения взволнованной Винде и поглядывал на кольцо-портключ. До его первой активации оставалось полторы минуты.
— Геллерт, поручите это мне! Вы же на ногах не стоите от усталости! — Обычно его забавляло, как Винда пыталась о нем позаботиться, но на этот раз внутри полыхнуло раздражение, и он еле удержался, чтобы не вспылить. То, что он устал, не делает его беспомощным, и он вполне способен разобраться со своими проблемами без чьей-либо помощи!
— Я вернусь через час, — ответил он бесцветным голосом, и Винда подобралась, узнав этот тон. — Отслеживай прессу и те, другие наши каналы. Мне будет нужна вся реакция на побег, абсолютно вся.
Кольцо завибрировало, Геллерт успел сгруппироваться прежде, чем его закрутило и швырнуло в бесконечную воронку, размазав по ней тонким слоем от Австрии до Америки, а потом собрав заново в одной точке. Покачнувшись, он выпрямился и огляделся. Да, он именно там, где надо — у доков в южном Манхеттене. Здесь ночь еще только начиналась, и у реки было безлюдно.
Оглядевшись, Геллерт сотворил простейшее поисковое заклинание, выставив в качестве одной из переменных собственную кровь, а потом двинулся в указанном направлении. Мелькнула шальная мысль оставить тут какое-нибудь послание дражайшей Серафине, просто шутки ради, но Геллерт вовремя вспомнил, что в МАКУСА совершенно не понимают шуток, хмыкнул и отбросил эту идею.
След вел не в канализацию, как он представлял, а под опору одного из многочисленных мостов. Геллерт создал небольшой огонек и шагнул в тоннель. Воды тут было почти по колено, воняло тухлой рыбой. Он прошел несколько метров, посветил вокруг и позвал негромко:
— Антонио…
Снаружи свистел ветер, а здесь было тихо, лишь журчала вода. Геллерт не звал больше, просто ждал, пока не услышал знакомый звук. Сколько раз он слышал его в темноте камеры, когда чупакабра обегал ее по кругу, прежде чем лечь рядом с ним. Легкое клацанье когтей на шести коротких лапах.
У воды мелькнула тень и тут же пропала. Чупакабры умеют отводить окружающим глаза — еще одно крайне полезное качество прирожденного охранника.
— Антонио, — вновь позвал Геллерт, чувствуя себя как-то… странно. — Я вернулся за тобой. Как и обещал.
Тишина. Детеныш чупакабры затаился где-то рядом и не спешил выходить на свет.
— Ты должен понимать, почему я не мог сразу взять тебя с собой, — Геллерт переступил с ноги на ногу, кашлянул. — Ты бы навел их на меня. Это не твоя вина, тебя таким создали, но...
Какая же дурацкая ситуация! Он стоит тут и… извиняется перед чупакаброй? Вот это была бы сенсация в газетах, затмила бы его побег! Что он вообще делает?
— Антонио, — сказал он ласковым голосом, — ну же, малыш, иди ко мне! Я уверен, что ты успел по мне соскучиться. Иди ко мне, и мы отправимся домой.
Тишина. Или ему слышится легкое сопение?
— Мы отправимся домой через портключ, а там они тебя не отследят. И меня не отследят. Ну чего ты дуешься? Антонио!
Мысль о том, что обожавший его детеныш вдруг не захочет пойти с ним, до этого даже не приходила Геллерту в голову. Это просто волшебная тварь, созданная для определенных целей, какие собственные желания могут у него быть?! Это же глупо!
В памяти вдруг всплыл рыжий мальчишка Альбуса, этот, как его, Скамандер. С каким лицом он говорил тогда, в МАКУСА, про своих тварей — будто те были… его собственными детьми.
Ощущая себя полнейшим идиотом и чувствуя, как горят уши, Геллерт присел на корточки и тихо произнес:
— Прости меня, малыш. Я не хотел делать тебе больно. Правда, не хотел. Папочка… любит тебя и никогда больше не бросит. Иди ко мне, маленький. Я скучал.
Антонио прыгнул на его правую руку откуда-то сверху. Сердце вдруг резко скакнуло в груди, и не от неожиданности или страха, а от какого-то непонятного чувства, охватившего Геллерта, когда шесть лап крепко сжались вокруг предплечья, а длинный язык обвил запястье. Детеныш, грязный и дрожащий, не пытался укусить его или расцарапать, а лишь прижимался к руке всем телом и урчал, захлебываясь. Геллерт неловко прижал руку с Антонио к груди и погладил по шипастой голове свободной ладонью.
— Сейчас мы отправимся домой, — объяснил он внимательно глядящей на него чупакабре. — Будет немного трясти, но ты просто держись за меня крепче. Потом мы с тобой поедим, а потом ляжем спать и будем спать очень-очень долго. Как тебе такой распорядок дня, мм?
Антонио со свистом втянул язык в рот и тут же попытался лизнуть им Геллерта в нос.
— О нет! Только без облизывания, Антонио! Ну сколько раз говорить, что каждый из нас держит свой язык при себе… или по крайней мере очень старается удержать. Антонио! Ну что ты делаешь, мелкий чешуйчатый пакостник?
Детеныш чупакабры, этот магический инструмент, созданный американскими магическими властями только для того, чтобы охранять особого опасного преступника и подчиняться командам тех, кто его сотворил, не реагировал на слова Геллерта Гриндельвальда, как давным-давно перестал реагировать на приказы мистера Оксли.
Антонио обнимал Геллерта за покрытую тонкими шрамами правую руку и счастливо урчал.